Буддисты говорили, что путь от эго до Будды измеряется бесчисленным количеством кальп. Конфуцианцы были несколько скромнее в своих притязаниях и в соответствии со своим «антропологическим масштабом» утверждали только, что у благородного человека он кончается с его смертью. Иными словами, процесс этического самосовершенствования рассматривался конфуцианцами как занятие пожизненное.

Когда ритуал и музыка приходят в упадок…

Конфуций жил в бурно развивавшемся мире, которому стали тесны старые нормативные установления. Динамика общества пришла в противоречие со структурой, в том числе и с нормативной структурой. Оттого многим казалось, что они живут в разрушающемся мире, где «ритуал и музыка пришли в упадок». Такое же впечатление было и у самого Конфуция. Поскольку наиболее бурной в ту эпоху была именно политическая жизнь, то он пришел к выводу, что единственным средством стабилизации в этом мире является подготовка политиков с твердыми этическими принципами, которые бы были в состоянии противостоять разрушительным тенденциям эпохи. Иными словами, как политик и политический мыслитель в дилемме «управление институтами — управление людьми» Конфуций выбрал второй путь. Оставалось только найти подходящих людей. Гениальность Конфуция, на наш взгляд, состояла в том, что он отлично понимал, что таких людей нет и искать их бесполезно, таких людей надо было создать заново посредством сурового нравственного перевоспитания. Конфуций начал это трудное дело и преуспел в нем. В этом его главная заслуга перед человечеством. Он создал такой тип личности, такой тип политического деятеля, который на протяжении самого долгого периода в истории человечества обеспечивал стабильность самого большого коллектива в обществе. Более того, мы глубоко убеждены в том, что в своей постоянной необходимости стабилизировать политическую жизнь человечество будет неизменно обращаться к конфуцианскому политическому опыту, что и обеспечит постоянную актуальность этой удивительной духовной традиции.

Конфуций понимал, что, помимо квалификации и природных данных, хороший политик отличался от плохого тем, что ставил общественные интересы выше личных. Поэтому сейчас, когда политической элите стало казаться, что профессионализм является достаточной и исчерпывающей характеристикой политика, каждый, кто хоть в какой-то мере знаком с конфуцианской традицией или просто наделен здравым смыслом, должен испытывать большие опасения, которые, как показывает опыт последнего десятилетия XX века, в нашей стране имеют тенденцию оправдываться в самой причудливой форме. Не знаем, что там происходит с экономикой, но «ритуал и музыка», как бы сказали китайцы, явно приходят в упадок.

«Преодолевать себя»

Конфуций полагал, что примата общественных интересов над личными от «естественного данного» человека не добьешься никогда. Этой цели можно достичь только в процессе мучительного и длительного перевоспитания человека, чем он бесстрашно и занимался до самых последних минут своей жизни. В этом плане совершенномудрый из княжества Лу столкнулся с той же проблемой, с которой сталкивались и сталкиваются до сих пор все религии спасения: процесс совершенствования или самосовершенствования человека должен начинаться с подавления или преобразования его эго. Как показывает практика, для человека, решившегося уйти из общества, эта задача осуществима. Но в том-то и состояло отличие конфуцианства от религий спасения, что оно хотело преобразовать человека, при этом оставив его в обществе, мало того — оставив в обществе в качестве наиболее активного и ответственного лица в силу наделения его властью. Эту задачу, по нашему пониманию, следует рассматривать как принципиально неразрешимую. И личный опыт Конфуция показал, что именно таковой она является на самом деле.

Но совершенномудрого из княжества Лу не обескуражили отрицательные результаты. Как каждый мыслитель такого масштаба, он был, конечно, утопистом, обреченным на неудачу, но отлично понимал, что для реального влияния доктрины на общество вовсе не обязательна полная реализация ее принципов, чаще всего вполне достаточной оказывается устойчивая ориентация на эти принципы. Но для устойчивости этой ориентации доктрина должна располагать соответствующими текстами и привлекательными идеальными воплощениями своих принципов в жизни хотя бы немногих конкретных людей. Вот над этой задачей и трудился великий реформатор древнекитайского общества. О характере этого труда лучше всего судить по знаменитому наставлению, которое Конфуций дал своему любимому ученику Янь Юаню. Обычно это наставление анализируется применительно к принципу гуманности. Но его можно рассматривать и как программу подавления в себе своекорыстного эго, как первый шаг нравственной перестройки. Обратимся к этому тексту:

Янь Юань задал Учителю вопрос о гуманности. Учитель сказал: «Преодолей себя и обратись к ритуалу. Это и есть гуманность. Если кто-либо в течение одного дня сумеет преодолеть себя и обратиться к ритуалу, то вся Поднебесная обратится к нему как к человеколюбивому. Ведь [корни] гуманности в нас самих. Разве они в других людях?»

Янь Юань сказал: «Разрешите спросить о главных правилах осуществления гуманности». Учитель ответил: «Не смотри на то, что не соответствует ритуалу, не слушай того, что не соответствует ритуалу, не говори о том, что не соответствует ритуалу, и не делай того, что не соответствует ритуалу» [«Лунь юй», 12—1].

Услышав все это, Янь Юань воспринял наставления Учителя как реальную программу и попросил разрешения действовать в соответствии со сказанным Учителем. Следовательно, Янь Юаню эта программа представлялась вполне осуществимой, на основании чего можно заключить, что время Конфуция не было обычным, спокойным временем, когда большинство людей следует в своей жизни универсальным принципам здравого смысла и ни о каких программах знать ничего не хочет. Заключительные слова Янь Юаня, обращенные к наставнику, говорят об обратном, о том, что они жили в особое время, когда значительная часть общества была охвачена духовными исканиями и верила в то, что слово наставника может изменить жизнь. В этой атмосфере слова падали на благодатную почву.

Кроме того, нам бы хотелось отметить, что эта беседа протекала, как можно судить по тексту «Лунь юя», при жизни отца Янь Юаня, который не был замечен ни в каких особых грехах и, следовательно, мог дать Янь Юаню все необходимые наставления по части семейного этического кодекса. Но Янь Юаню этого было мало, и он пошел за наставлениями к постороннему для семьи человеку. Чему же такому, что Янь Юань не мог узнать в своей семье, учил посторонний человек? Нам представляется, что на этот вопрос можно ответить приблизительно следующим образом: нормы поведения в семье были как бы даны самой природой и в значительной мере представляли собой самонастраивающуюся систему, которая регулировалась нормальными эмоциями нормального человека. В семье не учили подавлять свое эго, тогда как Конфуций учил этому, поскольку хотел вырастить, как мы уже говорили выше, не образцовых членов семей, а образцовых членов общества, понимая под этим преимущественно политиков. Предложенная Конфуцием формула кэ цзи («преодолевать себя») представляла собой, по сути дела, всего лишь первый шаг на долгом пути трансформации обычного человека в «совершенного мужа».

Путь одиночества

В связи с этой емкой формулой хотелось бы обратить внимание и еще на один момент. Как правило, большая часть западных синологов, рассуждая об основах традиционной китайской культуры, отмечают, что, в отличие от носителей европейского сознания, в Китае человек никогда не ощущал себя одиноким, ему, якобы, всегда было присуще ощущение себя как части некоего целого. Нам представляется, что здесь мы имеем дело с очевидным просмотром одной из важнейших черт конфуцианства. Начиная процесс самосовершенствования, всякий последователь Конфуция отправлялся в одиночное плавание, где результаты зависели исключительно от его собственных усилий и где отсутствовали всякие гарантии того, что окружающие или даже его ближние займутся тем же самым. Как только начинался процесс самосовершенствования, так последователь мудреца из Лу понимал, что он предпринял некий сугубо индивидуальный и достаточно рискованный шаг, так как перед его внутренним взором возникала совершенно иная картина мира: семья, которая мало чем могла помочь в этом деле, отходила на второй план, ее место занимал наставник и доктрина, развертывавшая перед глазами адепта великолепную панораму легендарной древности с ее высшими этическими достижениями, к которым надлежало приблизиться, а в случае благоприятного развития событий постараться уподобиться некоторым эталонным образцам.

Эта ситуация, соотнесенная с неприглядной окружающей реальностью, не могла не порождать чувства одиночества, которое чаще всего выражено в стихах, где описывалось, приблизительно, следующее: самосовершенствующийся конфуцианец погружался мыслями в легендарное прошлое и вспоминал, вернее, воспроизводил перед своим внутренним взором недосягаемые эталоны этического совершенства, такие, как император Яо или Шунь, затем переносился в современность с ее неизменным «разложением нравов», затем вспоминал о том пути, на который в силу различных обстоятельств ему довелось встать, и первое, что он ощущал при этом, было полное и как бы неисправимое одиночество, которое, чаще всего и отмечалось словом ду («один» или «одинокий»).

Случилось так, что в наиболее полной мере это одиночество как раз и выпало на долю того, кому Конфуций адресовал свои наставления о том, как начинать, «преодолевать себя» (кэ цзи). Янь Юань закончил свою недолгую жизнь в местечке под названием Глухой переулок, не стремясь ни к какому общественному поприщу и не приобретя никакой известности среди людей. Надо сказать, что в самой доктрине уже заложен был такой вариант конфуцианской судьбы, который Янь Юань и реализовал в его наиболее чистом виде. Но, по всей вероятности, внутреннее переживание такой судьбы — одинокое шествие по пути самосовершенствования, которое не вознаграждается ничем — представляло собой весьма существенный компонент всякого подлинно конфуцианского сознания, как бы ни сложилась судьба его носителя. Именно поэтому, как нам думается, Янь Юань и превратился в культовую фигуру, в некий символ духовной стойкости в той неблагоприятной ситуации, когда высшее этическое совершенство не находит себе применения в обществе. Именно поэтому в течение двух тысяч лет образ Янь Юаня волновал конфуцианцев, вызывая у них глубокие раздумья, приступы отчаяния и взлеты поэтического вдохновения.

Одним из них был истинный конфуцианец-идеалист Су Ши, написавший в память о любимце Конфуция замечательные стихи и оставивший у воздвигнутого в честь одинокого мыслителя павильона «Радость Яня» мемориальную надпись. Обстоятельства возникновения этих текстов были таковы. Кун Цзунхань, прямой потомок Конфуция в 46-м поколении, в связи со своей служебной карьерой был занесен в те места, где некогда жил Янь Юань. Кун привел в порядок пришедшее в запустение место, построил в честь любимца своего далекого предка специальный павильон и пригласил к себе служившего неподалеку Су Ши. Поэт откликнулся, написал стихи и составил мемориальную надпись, которые, как нам представляется, могут быть интересны каждому, кто захочет составить себе о конфуцианстве более цельное представление. Приводим оба текста полностью.

Павильон «Радость Яня». Стихи с Предисловием

Место, в котором некогда жил Янь, стали называть Глухим переулком. На этом месте сохранился колодец, но из рода Янь там давно уже никто не живет. Правитель округа Цзяоси г-н Кун по имени Цзунхань, прибыв на это место, сначала привел в порядок колодец, а затем около него построил павильон, назвав его «Радость Яня». В древности Учитель, видя, что Янь-цзы ест пищу из простой корзины и пьет воду из простой тыквы-горлянки, назвал его мудрецом. Однако Хань Юй счел эти дела для философа слишком мелкими. Кто же прав? Я, Су-цзы, говорю (по этому поводу) следующее:

«Древние, рассматривая человека, непременно обращали внимание на то, каков он в мелочах, поскольку они считали, что в больших делах может содержаться фальшь. Человек может разбить вдребезги драгоценную яшму несметной цены, но он не удержится от возгласа сожаления, когда разобьется простой котел, может схватиться со свирепым тигром, но непременно изменится в лице при укусе жалящей мошки. Как знать, не являются ли еда из простой корзины и питье из простой тыквы-горлянки великими делами для философа?! Я написал стихи для павильона «Радость Яня» и оставил их г-ну Куну, чтобы тем самым исправить утверждение Хань-цзы (т. е. Хань Юя, знаменитого танского конфуцианца. — А. М.) и предостеречь самого себя:

Небо породило мириады людей,
И всех наделило и носом, и ртом.
Чтобы вкусное что-то могли пожевать,
Ароматное что-то могли обонять.
Но коль вкусное есть, непременно и мерзкое есть.
Коль душистое есть, непременно зловонное есть.
Я отнюдь не скиталец небес,
Все шесть чувств бурно спорят во мне.
Я мечусь и бегу без оглядки
Мелким шагом тирана Шоу*.
Как велик же был прежний наставник,
Тихо живший в Глухом переулке!
Осторожная поступь была у Мэн Бэня**,
Но свирепые тигры уступали ему дорогу.
Я стремился найти беспредельную радость.
Но не встретился с нею и за тысячу лет.
Если взять в руки тыкву и следовать Яню,
То внезапно ту радость в себе обнаружишь.

*Последний император династии Шан-Инь, средоточие всех пороков, более известный как Чжоу-ван (XI в. до н. э.?).

** Легендарный силач древности.

О чем говорится в этих стихах? Несомненно — о проблемах конфуцианской личности. Их, как свидетельствует жизненный опыт двух достаточно мудрых людей, потомка Конфуция и гениального поэта, очень много. Настолько много, что эти люди, выбравшие по доброй воле Дао-путь, указанный предком одного из них, живут в некотором постоянном духовном раздвоении: с одной стороны, они стали на эту дорогу исключительно для того, чтобы служить всей Поднебесной, а с другой — угроза саморастраты и постоянные сомнения, не впустую ли все эти старания, делают столь соблазнительной тихую мудрость Янь Юаня, оставшегося жить в Глухом переулке, что дало ему возможность сохранить себя как личность и не утратить подлинной радости жизни, о чем и свидетельствовало название павильона — «Радость Яня». Как можно видеть, человек, решившийся на «преодоление себя» (кэ цзи) рисковал многим, а надеяться, по сути дела, не должен был ни на что, кроме, разве что, чувства надлежащим образом исполненного долга.

Совершенная техника общения – «обращение к надлежащим нормам»

Когда мы говорили о конфуцианском одиночестве, об одиночестве человека, ступившего на путь самопреодоления и сопряженной с ним индивидуализации сознания, мы имели в виду сугубо внутреннее одиночество, обнаруживающее себя, пожалуй, только в некоторые кризисные моменты, которые, как в этом может убедиться любой читатель «Лунь юя», неоднократно наблюдались и у самого основоположника конфуцианства. В нормальные же, так сказать, «функциональные» моменты такой человек, наоборот, должен был обретать новую и более совершенную технику общения с окружавшими его людьми. Именно об этом и говорит вторая формула Конфуция в цитированном выше наставлении Янь Юаню, формула фу ли — «обращение к надлежащим нормам».

По твердому убеждению Конфуция, именно преодоление себя, под которым совершенномудрый понимал прежде всего преодоление своекорыстия, делает вас способным строить отношения с окружающими на совершенно иной основе, поскольку вы становитесь независимыми от материальных условий своего существования. «Богатство и знатность», как выражались китайские авторы, переставали быть главной целью человеческой деятельности и, благодаря преодолению человеком корысти в себе, могли быть совмещены с этическими нормами. Об этом Конфуций совершенно четко говорит в главе «Ли жэнь, 4—5» («Там, где пребывает гуманность...»).

В данном рассуждении Конфуций отчетливо противопоставил обычного человека, над сознанием которого доминируют материальные интересы, и того, кто от доминанты этих материальных интересов освободился и таким образом получил возможность регулировать свое поведение с помощью надлежащих норм (ли), то есть «обратился к надлежащим нормам» (фу ли). По замыслу Конфуция, такой человек должен был полностью отрешиться от материальных условий существования. «Совершенный муж — утверждал Конфуций — ест не для насыщения и живет не для праздности». В результате такой ориентации на освобождение от житейских благ в конфуцианской среде стал постепенно складываться определенный стиль жизни, который включал в себя в качестве непременного компонента некую — часто показную — несомненно ритуальную бедность, к которой, например был очень склонен Чжу Си. Стоящий «совершенный муж» должен был обладать искусством «покоиться в бедности и наслаждаться Дао-путем».

Воспитание воли

После преодоления корысти следующим шагом на пути превращения обычного человека в «совершенного мужа» можно считать ориентированность его воли. По всей вероятности, практика направления и коррекции воли возникла в аристократических семьях Древнего Китая задолго до конфуцианства. Благородные мужи периода Чунь цю («Весны и осени», 722—481 гг. до н. э.) придавали этой стороне воспитания своих сыновей большое значение. Достаточно вспомнить хотя бы описанную в летописи «Цзо чжуань» («Традиция историка Цзо») известную сцену, когда семь сыновей знатного семейства Чжэн исполняли почетному гостю Чжао Мэну различные произведения из «Книги песен». Анализируя выбор и исполнение произведений, Чжао Мэн смог определить волевую направленность всех семи сыновей. По всей вероятности, из подобной практики и родилась поговорка «стихи говорят о воле».

Сложившаяся аристократическая традиция, вне сомнения, оказалась очень кстати Конфуцию как педагогу. Великий мыслитель из Лу придавал воспитанию воли исключительное значение и почитал ее как одно из самых главных достоинств человека. Более того, он полагал, что воля является неотъемлемым достоянием благородного мужа. «У армии, — утверждал Учитель, — можно отнять главнокомандующего. Но отнять волю нельзя даже у самого простого человека» [«Лунь юй», 9—26]. Человек же, который вознамерился превратиться в «совершенного мужа», должен был всю свою волю направить на следование Дао-пути. Подобная переориентация воли требовала полного отрешения от всякого пристрастия к материальным благам. Конфуций пояснял:

«С благородным мужем, который [направил свои] стремления к Дао-пути, [но по-прежнему] стыдится плохой одежды и плохой еды, не следует беседовать [о Дао-пути]» [«Лунь юй», 4—9].

Столь же стойко рекомендовалось переживать и неудачи в карьере. Образцом этой стойкости был все тот же Янь Юань, который имел достаточно мудрости и не начинать карьеру, что, рассуждая логически подрывало главные основы конфуцианства, поскольку все его старания как раз и заключались в том, чтобы соединить общественную деятельность с коренным внутренним преобразованием. И тем не менее, стойкость Янь Юаня перед лицом неудач и бесстрашие перед безвестностью оказались для конфуцианской общественности гораздо более весомыми, особенно в глазах тех, кто успел уже послужить и неизбежно романтизировал жизнь на покое, да еще с сохранением радостного настроения. «Люди его не знают, а он не печалится, разве это не совершенный муж?!» — восклицал сам Конфуций по поводу все того же Янь Юаня.

Насколько нам известно, в отечественной синологической литературе на значение воли для внутреннего мира «совершенного мужа» первым обратил внимание своих коллег В. В. Малявин. Он же совершенно правильно подметил и надпсихологический характер воли, включенной во внутренний мир цзюнь-цзы. «Такая возвышенная воля — утверждает В. В. Малявин — являет собой не временный душевный порыв или результат определенного решения, но постоянную волевую наклонность, не зависевшую от настроений, чувств и внешних обстоятельств. Конфуций уподоблял наделенного этой волей "благородного мужа" кипарису, не сбрасывающему своего зеленого убора даже в морозы».

Ориентиры воли – гуманность и чувство долга

Преодоление своекорыстия, презрение к материальным благам в сочетании с надлежащей волевой ориентацией, по мысли Конфуция, должны были сообщить характеру цзюнь-цзы несокрушимую стойкость. Эту мысль прекрасно выразил Мэн-цзы. «Великим мужем называется тот, — заявлял Мэн-цзы, — кто не предается излишествам в богатстве и знатности, кто не изменяет своим принципам в бедности и незнатности; такого человека не согнуть угрозами и военной силой». Сочетание воли и стойкости, соединенное с презрением к материальной стороне жизни, может произвести на свет божий создание весьма и весьма опасное, чего не могли не понимать его крестные отцы — конфуцианские наставники. Если добавить сюда еще и нередкую в те времена рыцарскую отвагу, то опасность усугубляется многократно. Конфуций отдавал себе отчет, что его детище легко может трансформироваться в благородного странствующего рыцаря — в лучшем случае. Поэтому, отвечая на вопрос своего ученика Цзы-лу об отношении совершенного мужа к отваге, луский мыслитель сказал:

Если совершенный муж отважен, но лишен чувства долга, то он может затеять смуту. Если низкий человек отважен, но лишен чувства долга, то он может превратиться в разбойника [«Лунь юй», 17—23].

Первая проблема при коррекции воли, как мы полагаем, заключалась в том, чтобы вывести волю за пределы материальных интересов. Это понимал даже извечный противник Конфуция политикан Ян Ху, который афористично и четко сформулировал суть проблемы: «Кто стремится к богатству, не может быть гуманным, кто стремится к гуманности, не может быть богатым». По сути дела, эта констатация Ян Ху говорила о той пропасти, которая разверзалась между человеком, ставшим на путь нравственного совершенствования, и всем остальным обществом, поглощенным материальными заботами.

Согласно учению Конфуция, наилучший способ удержать волю в пределах, безопасных для общественного порядка, заключался в сочетании ее с гуманностью. «[Тот, чья] воля устремлена на гуманность, — говорил Конфуций, — не творит зла» [«Лунь юй», 4—4]. Предложенный луским мыслителем синтез воли и гуманности превратился в настоящий отличительный признак «совершенного мужа». По мнению конфуцианской общественности, сочетание воли и гуманности должно было породить отвагу и жертвенность. Конфуций утверждал:

Благородный муж, наделенный возвышенными стремлениями и гуманностью, не станет цепляться за жизнь, если при этом он должен отступить от гуманности. Скорее, он пожертвует собой ради того, чтобы восторжествовала гуманность [«Лунь юй», 15—9].

Обратим внимание читателя на то, что при такой постановке вопроса гуманность превращалась в разновидность долга, в некую тяжелую пожизненную ношу. Именно так и называл ее Цзэн-цзы:

Ноша тяжела, а путь долог. Совершенный муж выбрал гуманность своей ношей. Разве это не тяжело?! [Совершенный муж прекращает нести ее лишь] после смерти. Разве это не дальний путь?! [«Лунь юй», 8—7].

Эти слова представляются нам и точными, и необходимыми. Процесс трансформации обычного человека в «совершенного мужа» был и трудным, и долгим lasix m?dicament. Он занимал целую жизнь.

Если первым ориентиром воли «совершенного мужа» считать гуманность, то вторым ориентиром непременно должно выступить чувство долга. Надо отметить, что бином «гуманность и долг», в сущности, покрывает основную часть конфуцианского этического пространства, в силу чего в этическом плане он очень часто употребляется как синоним конфуцианской доктрины в целом. Долг представляет собой опорную категорию конфуцианской этики, и потому его можно рассматривать как внутреннюю сущность цзюнь-цзы, о чем прямо и заявлял Конфуций, говоря, что «совершенный муж опирается на долг как на сущность» [«Лунь юй», 15—18]. По конфуцианским понятиям, долг не является компонентом лишь нашего внутреннего этического кодекса, он должен быть «обнародован», должен быть характеристикой нашего поведения и одной из основ при оценке нашего, говоря современным языком, общественного имиджа. Философ Ю-цзы, один из 77 ближайших учеников Конфуция, говорил по этому поводу:

«Если доверие между людьми основано на долге, то словам этих людей можно верить. Если почтительное отношение между людьми основано на надлежащих нормах поведения (или: на правильном ритуале. — А. М.), то они не опозорят друг друга. Если при общении такие люди не выходят за пределы тех, кто им близок, то на таких людей можно положиться» [«Лунь юй», 1 —13].

Как можно судить по высказыванию Ю-цзы, долг толковался конфуцианцами очень широко. Он касался не только ближайшего семейного окружения, а становился одним из важнейших компонентов личности в широком контексте межличностного общения, которое всегда было одним из главных объектов внимания в конфуцианской доктрине. В этом качестве долг входил в теснейшее соприкосновение с надлежащими нормами поведения, которые должны были выступать наиболее адекватным выражением должного как внутренней природы цзюнь-цзы.